Официальный сайт администрации ГО "Город Калининград"

История города

Александр Попадин

ПИСЬМО СОВОКУПНОМУ
НЕОПОЗНАННОМУ НЕМЦУ

Дорогой Генрих! Не имею чести тебя знать, но вряд ли незнание читателя останавливало хоть одного автора от написания хоть одной строчки. Признаюсь: ни разу не писал тебе, и даже не пробовал представить тебя вот так, издалека и обобщённо. Конкретные физиономии по телевизору не в счёт.

Чтобы ты стал для меня конкретен, визуально телесен, слеплю-ка я тебя из разрозненных фрагментов, которые всплывают во мне при слове "немец".

Но это чуть попозже. Сначала объяснюсь, почему тебе пишу.

Почему

Календарные подведения итогов, юбилейные резюме всегда грешат нарочитостью и искусственностью, потому что неиндивидуальны. Есть только одна главная причина, которая может поставить в душе точку, что "нечто кончилось, ушло". А именно, когда приходит осознание, что одновременно "нечто началось". Природа не терпит пустоты; человек привязан к миру множеством нитей, и всегда место оборванной занимает новая нить, или надежда на её зарождение...

Так что давай, в конце концов, разберёмся, Ганс. Поставим точки над ё (1). Тем более что повод более чем. 750-летие, всё-таки. НАШЕГО ГОРОДА. Со своими, с Иванами, поговорить я-то всегда успею, а вот с тобою вряд ли: то будет одно мешать, то другое... Вот уже прямо сейчас мешает, и надо приложить усилия, чтобы сесть и высказать как на духу.

Так что пришла пора разобраться. Обменяться аргументами (это кто из нас подумал «ударами»?). Без экивоков вежливости и инерции ненависти. Без этих очень сильных, очень древних, но чрезвычайно всё за-мутняющих страстей. Вот что вы, немцы, для меня конкретного, простого калининградского человека, значите? Не в смысле БОЛЬШОЙ КУЛЬТУРЫ, а в смысле маленьком, частном, приватном, но в общей связи (а общее у нас - город, во всяком случае, часть памяти о нём)...

Итак, о чём я с вами, немцами, говорю? и о чём в вашей связи не говорю, но думаю? Находясь всё время за рамками языкового барьера, тумана вежливости и привычки соблюдать дистанцию, не находится обстоятельств и времени не то что высказать, а даже зачастую продумать до конца, до последней точечки какие-то полу-мысли и полу-образы... Продумать и проговорить даже не столько для тебя, сколько для себя...

Немец

Кстати, кто ты такой?

Кто ты такой, признаться, я на самом деле не знаю и не узнаю никогда; это понятно. Но я могу узнать тебя, какой ты «в моих глазах», состоящий из суммы штампов, которые (штампы), в свою очередь, являются тоже какой-то суммой привычных признаков. Немец: толст (2), любит пиво с сосисками (3), любит юмор, коего, по утверждению французов и англичан, большею частью лишён (4). Хотя, сдаётся, англичане с французами таким образом просто фиксируют превосходящую их - любовь немцев - к порядку. А порядок, как известно, юмору не то чтобы противостоит, но... не благоволит, это точно.

Ладно, к порядку...

Сколько я встречал немцев, столько раз я убеждался в полном и почти нарочито противоположном несоответствии тому самому Усреднённому Немцу из вышеописанного набора Штампов. Они чаще худы (особенно на контрасте с по-хохлятски шнырыми поляками), с удовольствием улыбаются, шутки понимают и любят. Правда, немца, который хорошо шутит, я встретил только раз, но и среди соотечественников такой фрукт не так уж част...

Отдельный пункт - Политики. Не муниципальные, а - Стратеги. Это люди особого толка и особых мотиваций; сдаётся, что эта особость никак исключительно немцам не принадлежит. Дальше будет упомянут такой политик, звали его, по-моему, Отто.

Без дураков

Любой говорящий о Городе, в общем-то, всегда вынужден иметь в виду тебя, Фридрих. Так уж повелось историей, что это НАШ город - твой и мой, твой в историческом его материале, в материале памяти и следов забот твоих. Мой - в сегодняшнем его проживании и в праве рождённого здесь называть этот город своим. Мой и Бобровского (для немца не очень удачная фамилия, но не писать же - Грасса Гюнтера, потому что, сколько я ни пытался, его Кенигсберга у него я не увидел). Мой и Дитмара Альбрехта (5), который, где подворачивается повод, не может сдержать насмешки в адрес советской благоглупости; но ведь куда ему с его одинокой насмешкой до моих насмешливых терций в адрес соотечественников! Так что и его примем в ряды, несмотря на нелюбовь; кто сказал, что нелюбовь - причина и повод для забвения? Мой и Балдура Кестера, который случайно забрёл в наши пенаты, не будучи связан с Кенигсбергом ни роднёй, ни корнями; забрёл, увидел изуродованный и неописанный город, и описал его архитектуру и выпустил книгу. Какого чёрта спрашивается, ведь ни родственников, ни сам родом? А вот не смог понять, как местное архитектурное сообщество работает, не проделав системное описание деятельности предшественников. И за это сообщество таковое описание сделал. Или графиня, вот уж особа особенная...

В общем, не знаю как у тебя, Ганс, а у меня есть счёт «твой/мой» - кто что сделал для этого города, на самом деле сделал, без дураков, причём что с нашей, что с вашей стороны; - а кто только щёки надувал да собою любовался.

Но мы про них, Ганс, говорить не будем, потому что незачем. Это ведь наш с тобою разговор, без дураков. Неважно, что ты немец. Как и неважно, что я, например, белорус.

Я не говорю о госпринадлежностях, я говорю о нас с тобой.

Кенигсберг

Я не говорю об имени: оставим неуклюжий символизм газетам и любителям поверхностных передёргиваний (6). Важно не имя, а его наполнение. И когда ты, Ганс, говоришь «Кенигсберг», это для тебя другое наполнение, чем когда я говорю Кенигсберг. Я в таком случае дофантазирую гораздо больше, чем ты знал или забыл. Я, по примеру поговорки «святее папы римского», в своём воображении делаю этот город и краше, и чище, и, в конце концов, более немецким и прусским, чем он был на самом деле и чем вспоминаешь ты его прямым или отражённым вспоминанием.

Не зеркальна этому инверсия «симметричного говорения», когда ты и я говорим - «Калининград». Собственно, классическая герменевтическая ситуация невозможности взаимного понимания относительно общего предмета (и потому что мы разные, и потому что «общий предмет» - иллюзия), - эта ситуация, в нашем с тобою случае, отягощена тенью Кенигсберга. Предметом отсутствия, живущего уже в виртуальных мирах памяти и культуры. Если он ещё и не превратился в символ, так только потому, что, наверное, имя города-не-столицы символом с однозначными свойствами применения быть не может; чего-то не припомню...

Так что мы, калининградцы, уже давно играем в свой Кенигсберг. Иоганнес Бобровский, который мог уловить его своим легчайшим пером, уже не ответит на наши вопросы: он отвечал на свои. Наши вопросы - это попытки вспомнить то, чего с нами не было. Это ведь нормально. Европа в период своего самосознания пыталась вспомнить Древнюю Грецию - то есть то, чего с нею, с Европой, по большей части не было.

Да, аристократы мы...

Однажды на чужом дне рождения сидел я рядом с Федеральным Чиновником (ФЧ). Антропологически это был молодой человек лет 35, но все движения его, и облик, и речи были сложены таким образом, чтобы читалась за всем этим некая стать. Специфическая родовая усталость.

И вот случайное соседство и бутылка коньяка позволили мне выяснить природу этой стати. Под коньячок ФЧ завёл речь об аристократах. Как сегодня, в наше быдловое время, тяжело аристократам; да и во все времена было тяжело... Только вот госслужба на достойном месте да творчество остались прибежищем аристократов крови...

Во всём этом читалось грамматическое «мы», ко мне вряд ли подходящее. Когда мне надоело вежливо кивать и соглашаться, я рассказал отягощенному кровью ФЧ историю графини Марион Дёнхоф. Как она прятала статую Канта от бомбардировок у себя в имении, как приехала спустя два поколения и не нашла ни своего имения, ни спрятанного Канта... И как, собрав деньги со всей Германии и забравшись в свой кошелёк, вернула в 1993 городу то, что пятьдесят лет назад взяла на хранение.

«Вот это аристократия, - сказал я. - Я понимаю, что и на всю Германию такая графиня одна, но всё же...»

Всем услышанным ФЧ был искренне изумлён. Нет, конечно, краеведение - нужная и необходимая штука, но чтобы вот такие страсти, да прямо под боком...

Наверное, Федеральные Чиновники всегда смотрят на мир по-крупному, через географическую карту.

Право

Ну да, однажды ты, Вальтер, сам завёл этот вопрос - кому и по какому праву принадлежит Город. Мой ответ был прост: мне - по естественному праву и праву отцов-победителей в той войне, которую развязали твои отцы. Тебе - по праву исторической памяти и нескольких поколений, живших на этой земле и её обустраивавших.

Наша страна большая и необъятная, немецкая страна большая и объятная. И вот эта объятность осталась здесь. В Кёниге, в Калининградской области: она объятна. Калининград очень объятен, - при желании и наличии длины объемлющих дланей, конечно. Я знаю несколько людей, которые могут сказать, что объяли.

Нам до скончания времён придется делить в пределах истории эту поляну: я - потому что в ней живу, ты -потому что ты в ней жил.

И вот в другое однажды, Отто, ты завёл разговор о юридических аспектах. Ты тогда был из пожилых немцев-одуванчиков, но не из тех, которые ходят по нашим улицам в неправдоподобно светлых одеждах (по которым сразу видно - немец, наш пенсионер таких одежд не носит, потому что знает, что через два дня они станут грязными)... не из них: и седина не такая уж одуванчиковая, и очки другие, и взгляд пытливый. Не помню уж, как и по какому поводу разговорились, но речь зашла о юридических правах России на территорию Калининградской области. Ты, Отто, предмет знал очень хорошо и профессионально, но был осторожен, имея твёрдое своё мнение и просто смотря, как в этих топях ориентируется собеседник. А собеседник ориентировался не очень, придумывая часть аргументов на ходу. Ты говорил: Потсдамская конференция - не полная легитимность; это только часть международных договорённостей; полный пакет принят не был. Передали Кенигсберг и прилегающую область СССР, а не РСФСР; внутренней формальной процедуры передачи от СССР - РСФСР не было. А карты! - географически аргументировал я. - Даже тогда на картах писали на области «РСФСР»! - и по глазам собеседника видел, что это почти ничего не значит: на заборе вон что написано, а за забором - дрова...

И тут я вспомнил. Я вспомнил, что Россия на международной арене объявила себя правопреемником СССР во всех вопросах, соответственно, ей автоматически переходит часть эСэСэСэРа в виде Калининградской области. На фоне взаимных долгов друг другу многих государств и СССР вопрос с Калининградской областью выглядел частным и, чего греха таить, мелковатым. Ты, Отто, возразил, что эта правопреемственность ещё не признана на международном уровне, а я говорил: но ведь не оспаривается, и вряд ли будет оспариваться! - и по глазам твоим видел, что это всё непрофессионально юридически, но... - и видел, как это «но» в твоих глазах замутняло твёрдое знание об истинном положении вещей.

Ещё раньше, году в 1993, я присутствовал при горячем споре поляка и литовца. Один говорил «наша Малая Литва и Королявичус», другой восклицал «наш Королевец». Один я молчал, в изумлении наблюдая спор двух претендентов.

С тех пор прошло десять лет. И вместо прежних споров поляки и литовцы ручейками вливаются в море Евросоюза. Кенигсберг для них - прошлая фаза геополитических конструкций. Историческая фаза, и заниматься ею - историкам.

Хорошо, Отто, когда есть кто-то, кто знает об истинном положении вещей. Геополитическом и международно-юридическом.

Но есть одна вещь, несогласный Отто, о которой нет резона нам спорить.

Это климат.

О климате, или несибирские русские

Однажды мы сидели с калининградским художником Алексеем Старцевым в летнем кафе - ну, знаешь эти многочисленные кафешки под зонтиками, сносимыми в ветреную погоду, как шляпки у модниц, - так вот, пьём пиво, кормим воробьев пончиками. Речь шла, как обычно бывает в самом-самом начале разговора, о погоде. Погода стояла апокалиптически жаркая. Глядя на птичью суету, Алексей закурил свою художническую трубку и сказал ни с того ни с сего:

- А вы в детстве птиц зимой хоронили?

Птиц я никогда не хоронил, ни зимой, ни летом. Но соседка-пятиклассница Машка, которая, если ей скажешь, что у неё в трусах червонец, шла в подъезд и тайком заглядывала под платье - может, и впрямь там червонец? - та самая соседка Машка один раз отобрала у кота птицу и похоронила в углу двора, и мы даже, помнится, ей помогали. А так вообще в Калининграде, где я живу, за всё время я помню только один случай, чтобы замерзло Балтийское море.

Алексей выслушал мои судорожные мемории про замёрзшее море, и сказал:

- У нас в Новосибирске морозы сильные. Утром выходишь во двор, а там в одном углу - птица, в другом - птица... В основном голуби. Мы их собирали, разводили костер, чтобы земля оттаяла, и закапывали. А дев чонки сверху сооружали такие земляные витражи из фантиков, цветных стёклышек и бумаги...

"Секретики", - сказал я. - У нас их закапывали, чтобы потом кто-то искал. Соорудишь "секретик", закопаешь, и важно ещё найти кого-нибудь, кто бы взялся "секретик" отыскать. А то не интересно: делаешь-делаешь, а его потом никто не ищет. Тогда уж и не "секретик" получается.

- А ещё мы отыскивали пьяных мужиков. Зимой наметало горы снега, идёт какой-нибудь пьяный мужик, хорошо ему, тепло. Не хочется уже никуда дальше идти, и он падает в сугроб. А если ещё ветерок, то минут через двадцать даже не видно, что здесь кто-нибудь лежит. Вот мы их отыскивали, отводили втроём-вчетвером в подъезд, прислоняли к батарее, и там он отогревался, бедолага...

Я попробовал представить нечто подобное у нас, в Калининграде, и не смог. Во-первых, у нас нет таких сугробов, во-вторых... и во-вторых, нет сугробов.

- Недавно я видел в архиве твою фотографию, - сказал я, чтобы перевести разговор на нечто более близкое моему пониманию, чем мёрзлые мужики. - Там ты на фоне каких-то книжных полок.

- А, это было в 1991 году. Мы ездили в Бременхафен, устраивали в библиотеке выставку. Я возил свои акварели. Самым запоминающимся из всей Германии был один немец, мастер, который помогал монтиро вать выставку. Звали его Марк. Типичный западный немец - в комбинезоне, в очёчках, всё как полагается. Смонтировали экспозицию очень быстро, часа за два, а там в библиотеке были полки из натурального дере ва - знаешь, такие аккуратные, до миллиметра ровные полки. Он спрашивает: где ещё вешать будем? А я смотрю - хочется вот здесь картину повесить, прямо на полки, - и говорю: "Тут". Он, ни слова не говоря, берет рулетку, отмеряет необходимое расстояние - они же всё ровно делают, - достаёт вот такой вот гвоздь, и преспокойно забивает его прямо в полку. А она чистая, дерево полированное, красивое... Где ещё? - спраши вает. Я показал, и он ещё три гвоздя в другие полки забил. Типичный западный немец. Тогда я отчётливо понял: они такие же, как и мы. Немцы, европейцы. Я потом прочитал Генриха Бёлля - он всё точно описал, один в один, такие же, как мы...

Алексей курил свою трубку, я смотрел на воробьев, и думал - как же это увязать всё в одну связку: замёрзших птиц, "секретики", которые без ищущего не секретики; раскиданных по сугробам мужиков... Типичного западного немца Марка с гвоздём, который, по Генриху Бёллю и Алексею Старцеву, такой же как мы...

Наверное, всё дело в климате. В этом вечном балтийском дожде.

Мистериальное

Однажды вечером, когда дождь закидывает поверхность реки оспяными точками, я беру лодку и дожидаюсь тьмы. Наконец появляются звёзды, кричит чайка, и в дождь я выгребаю на середину главной реки, протекающей через мой город. Нечто подобное делает Мессир в том месте, где он живёт. Названия его города я не знаю.

Встретившись на середине реки-без-названия, мы соединяем борта лодок абордажными крючьями малой мощности, и раскладываем каждый свои аргументы. Сначала говорит он, а я спорю. Я ни слова не понимаю из того языка, на котором он говорит, он, я полагаю, ни слова не знает по-русски. Тем не менее мы спорим. Когда взаимно не знаешь языка, спорить гораздо легче, чем соглашаться, развивать чужую мысль или искажать её, что чаще.

Но вот он замолкает, наступает моя очередь.

-... Есть историки, а есть источниковеды, - начинаю я. - Последние комментируют и пересказывают имеющиеся тексты, а первые вычленяют закономерности, поднимаясь над частностями и охватывая взглядом общность. Но они действуют и описывают законы без своего присутствия. И поэтому параллельно к ним есть еще извлекатели...

-...?

-Законов! Законов Времени, Законов Тайны... Настоящий Закон и есть сама тайна, ибо единичное знание говорит об одном, а закон - о многом.

- Им нет никакой необходимости создавать между собой тайный орден, чтобы хранить знания от просто го люда: очевидность может молчать гораздо больше, чем иллюзия тайны. Именно в эту иллюзию происхо дит бегство рыщущей слепоты. Несокрываемая тайна - самая загадочная из тайн, она на виду, и потому незнаема. Нет нужды в хранителях и орденском кодексе; нет нужды в условных знаках. Гарантом её покровов является структура нашего зрения. История слепоты не написана, и написана не будет, потому что слепота всегда массовидна, а прозрение - индивидуально. Зрение вообще вещь индивидуальная. Это не орден, это просто мастера, которые всегда узнают друг друга по мастерскому взору. И по делам, недоступным рукам немастеров.

- А ты и не верь. Ты просто имей в виду. Ты случайно наткнулся, а затем дальше пойдешь своими путями.

-...!

Разговор растворяется в обычной немоте общения, если не считать содержанием беседы росчерки, в которые складываются морщины в уголках губ и глаз собеседника. Порыв ветра задувает обе наши лампы, из-за капюшона мне уже не видно лица по ту сторону борта лодки. Может, это не та река, в которую я направлял лодку в самом начале ночи? А это существо напротив - не тот, кто плыл мне навстречу? ...Абордажные крючья расцеплены, течение разносит наши челны в разные стороны, и вскоре тень моего собеседника исчезает среди других теней, из которых, собственно, и составлена ночь в фарватере реки.

Я «настучал» на компьютере тебе, Ганс, гораздо больше, чем ты сейчас прочитал. Но потом я увидел, что это «гораздо больше» относится не к тебе, а к моему родному Ивану. А ты в этих фрагментах возникаешь как дополнение к сказанному, как фигура образца другого поведения; фон - «На фоне Германа снимается семейство». Поэтому ты извини, остальную часть, своё письмо к Ивану, я опубликую в другой раз, через годик-другой.

Вот такая у нас с тобою, Ганс, переписка предъюбилейная получилась. Жизнь у меня наконец стала налаживаться, особо писать времени нет, детей то в садик надо вести, то из садика, поэтому извини, пишу коротко, и наверное всё не о том.

За сим прощаюсь. Пиши, как сможешь.

Александр Калининград, 2004 г.